Чепуховая мелочь

Я стою у окна кабинета и смотрю на оживлённое перекрестье улиц. За окном солнечно, скукоженный за зиму город распрямляется и меняет свой блёкло-серый облик на радужные цвета. Всё оживает. Однако на душе у меня пасмурно. В университете случилось ЧП, которое, как пишут в газетах, бросает тень на весь коллектив и смазывает его достижения.

На моём столе лежат четыре письма, в которых студенты жалуются на поборы доцента Молочниковой.

«Сколько говоришь, объясняешь, предупреждаешь, стращаешь, наконец, а всё же находится “паршивая овца”», которой всё нипочём и на всех наплевать в погоне за лёгкими деньгами», — думаю я и возвращаюсь к столу. «Молочникова подошла? — спрашиваю по селектору секретаря. — Пусть войдёт».

Входит симпатичная молодая особа в строгом синем костюме, белой блузе, аккуратно причёсанная. По внешнему виду — просто эталон вузовского работника. Но что-то в её внешности есть отталкивающее.

Предлагаю Молочниковой сесть и сам опускаюсь в кресло. Она спокойна, и её выдержке можно позавидовать.

«Может, не знает ещё?» — мелькает мысль в голове, и в ту же минуту я понимаю, что портит её облик. Глаза. Глаза как будто зашторены и не пропускают ни проблеска эмоций, ни движения мысли. Какой-то мёртвый взгляд.

— Вы знакомы с этим? — указываю на разложенные передо мной письма.

— Да, — спокойно отвечает Молочникова, и гримаса незаслуженно обиженного человека, как тень, скользит по её лицу. — Всё, что написали обо мне студенты, — это вздор и эмоции. Вероятно, это месть за мою требовательность.

— Такое мы уже слыхали, Светлана Сергеевна, — строго говорю я. — Аргументы стары как мир. Однако вопрос: почему именно о вас так написали. В нашем вузе много требовательных преподавателей. Впрочем, не будем вдаваться в детали. У меня есть предложение. Напишите заявление об увольнении по собственному желанию, и на этом поставим точку. Себя избавите от позора, а нас от копания во всей этой мерзости. Вам понятно?

Лицо у Молочниковой чуть розовеет, и с лёгкой ангельской улыбкой она парирует:

— Я не буду писать заявление.

На минуту внутренние шторки в её глазах раскрываются, и в них обнаруживается решительная агрессивность.

— Хорошо, — говорю я и ловлю себя на мысли, что ничего хорошего здесь нет: начнутся разборки, суды-пересуды, неизбежно возникнет напряжение среди преподавателей и студентов. Тем не менее повторяю: — Хорошо, — и продолжаю: — Раз не хотите уйти по-тихому, то получите разбирательство по полной программе с последующим увольнением из вуза по статье. А дальше вами займутся правоохранительные органы.

Разговор окончен. Молочникова грациозно поднимается с места, кивает мне своей ухоженной головкой и с достоинством направляется к двери. Перед тем как покинуть кабинет, она оборачивается и говорит:

— Имейте в виду, если меня уволите, я буду отстаивать свои права в суде.

Вне себя от гнева собираю помощников: кадровика, юриста, проректора по учебной работе, декана факультета и профсоюзного лидера. Обсуждаем ситуацию. Все негодуют: «Как она могла?!», «Кто бы мог подумать?!», «Гнать таких поганой метлой» и тому подобное. Однако когда эмоции оседают, юрист говорит: «Знаете, Молочникову не так просто будет уволить, даже по суду. Письма студентов — это далеко не железные факты».

— Готовьте приказ, а я посоветуюсь кое с кем.

Не откладывая дело в долгий ящик, звоню в областное МВД своему приятелю полковнику Суворову и прошу дать мне консультацию по телефону.

— Вы её поймали с поличным? — интересуется полковник. — Нет? Тогда с приказом у вас ничего не выйдет. Суд с большой долей вероятности станет на сторону физического лица, а не организации. Не исключено, что дело развалится в суде. Наверняка со студентами уже работают приятели вашей дамы. Молодые люди могут не выдержать морального давления и откажутся от написанного. Только разговоры по всему городу пойдут. Вам это нужно?

— Так что же нам делать?!

— Следить за ней и поймать с поличным. Хотите, мы поможем?

— Спасибо, как-нибудь сами справимся, — отвечаю ему и не могу скрыть досады. — Спасибо за консультацию.

«Что делать?! Это чёрт знает что такое! — рассуждаю я, прохаживаясь по кабинету. — Оказывается, проходимцев и взяточников невозможно уволить. Все талдычат о борьбе с коррупцией, а как до дела дойдёт — подавай им факты, заверенные справками и печатями…»

Успокаиваюсь и сажусь за чтение жалоб студентов. Авось найду, за что зацепиться.

Внимательно перечитываю коллективное письмо и чуть не восклицаю в голос: «Эврика! Нашёл!» Как же я этого раньше не заметил!

Вызываю кадровика Лебедева, диктую проект приказа на увольнение Молочниковой и прошу согласовать текст с юристом и профкомом и ознакомить с ним фигурантку.

На другой день сижу у себя в кабинете в хорошем настроении и расписываю документы из папки «к исполнению».

Раздаётся щелчок, и секретарь сообщает по селектору, что пришла Молочникова. «Come here», — почему-то говорю по-английски. На этот раз сухо предупредителен. Предлагаю Молочниковой присесть. Вижу зримые перемены в её лице: озабоченность и некую неуверенность.

— Виктор Сергеевич, — говорит она грудным голосом, — уволить за такую мелочь… чепуху… Это просто смешно!

От сознания верно найденного решения на меня снисходит вдохновение, как у актёра, почувствовавшего нерв роли.

— Чепуха?! — патетически восклицаю в полный голос. — Нет, Светлана Сергеевна, то, что вы сделали, — это не чепуха и не мелочь. Это чудовищное нарушение преподавательской этики, устава вуза, гуманистических принципов образовательной системы и даже общечеловеческой морали.

Вижу, что Молочникова совсем сбита с толку. Она ожидала чего угодно, но только не подобного эмоционального монолога-выхлопа.

— Вы говорите «чепуха»! — продолжаю я лицедействовать. — Чепуха — это то, о чём пишут студенты: что вы берёте за экзамен две тысячи рублей, а за зачёт — тысячу. И знаете, почему? И вы, и я хорошо понимаем, что факт передачи денег не зафиксирован. А раз вас за руку не поймали, то можно изображать невинность — вроде «это не я и лошадь не моя». Ладно, оставим это всё на вашей совести.

Я не даю ей передышки и продолжаю:

— А вот то, что студентку Чибрикову вы отправили с лекции в магазин за пудрой и губной помадой — вот это страшный удар по устоям высшего образования. Какой пример вы подали студентам и коллегам?!

Молочникова вскакивает на ноги и восклицает:

— Боже, вы серьёзно?! Какая ерунда! Я же дала Чибриковой свои деньги на покупки. После занятий у нас был концерт художественной самодеятельности факультета, а я забыла дома косметичку! Как мужчина вы должны понять, что женщина не может без макияжа посещать общественные мероприятия.

Я полностью вошёл в образ потрясённого до глубины души руководителя и потому делаю вид, что от слов Молочниковой у меня пропал дар речи.

— Вы смеётесь надо мной! — вздымаю вверх руки. — Вы называете свой поступок ерундой? Я не ослышался?! Вы своевольно оторвали студентку от процесса обучения и лишили её возможности припасть к священному сосуду знаний! (Эк меня заносит! Но поделом ей!) О какой помаде и макияже речь?! Нет вам доверия и прощения. Мы решительно отказываемся от ваших услуг.

Наконец Молочникова понимает, что её обыграли и она стала объектом куража. Теперь она не скрывает злость и досаду и готова, кажется, наброситься на меня с кулаками. Но всё же берёт себя в руки и говорит:

— Я буду судиться с вами, и суд меня восстановит на работе. Вот увидите.

— Жаль, — печально подвожу итог, — вы так и не поняли, что ваши жизненные установки несовместимы с профессией педагога и воспитателя. Вот такая получается чепуховая мелочь!

…Суд доцент Молочникова проиграла.